Культовый в полном смысле этого слова автор (не тот, о котором принято разговаривать, потому что сказать в действительности почти нечего, а тот, которого принято тайно любить; любовь к его книгам есть болезнь не явная и передающаяся незаметно, однако хроническая и практически неизлечимая - поинтересуйтесь, наверняка среди ваших родных и близких найдутся жертвы) издан в несколько смущающей своей всеядностью и безобразным оформлением серии "Новый Век" издательства "Амфора". Тутуолу замечательно, но, надо предполагать, несколько вольно перевел Андрей Кистяковский, известный также первой изданной на русском версией трилогии Толкина. В переводе Кистяковского опубликованы только четыре романа Тутуолы (в эту книгу включены два), и вероятно, что новых переводов ждать не приходится - слишком высоко им была установлена планка.

На обложке книги написано, что со страниц произведений Тутуолы заговорили древние духи Черного Континента, но в действительности духи здесь предпочитают молчаливую агрессию, а если говорят, то совсем не так, как должны говорить духи. Все они подверглись самому жестокому влиянию цивилизации и фактически лишись смысла существования. Они живут точно по астрономическим часам, грохочут, как бочки из-под бензина, светят ртутным светом, говорят приглушенным, как в телефоне, голосом, ноги у них похожи на бетонные блоки, а жилища, в которых они обитают - на раскрытый зонтик.

Тутуола совсем непрост, он ведет хитрую игру с ожиданиями европейского читателя, но понять ее можно, наверное, только зная ту культуру, к которой он сам принадлежит.

В любом случае, это очень увлекательное занятие - ходить с винтовкой по африканскому лесу и разгонять всех его волшебных жителей.

Исландские саги / Пер. прозаич. текста с древнеисл. и общ. Ред. А.В. Циммерлинга; Стихи в пер. Ф.Б. Успенского и А.В. Циммерлинга. - М.: Языки русской культуры, 2000. - 648 стр.

Выход в прошлом году двухтомного собрания исландских саг производил одновременно и приятное и печальное впечатление. С одной стороны, вот, наконец, были собраны в одном издании все русские переводы, разбросанные ранее по многим книгам, которые настоящему любителю саг (а таких любителей, безусловно, очень много) надо было иметь все, поскольку несмотря на повторения каждая книга содержала какие-то уникальные тексты (больше всего сомнений вызывал вопрос о покупке книги под названием "Корни Иггдрасиля" -- она вышла в безобразной фэнтезийной серии и на обложке имела рогатых викингов, однако содержала в себе не переиздававшуюся со сталинских времен фантастическую "Сагу о Вольсунгах" и несколько впервые переведенных прядей, то есть коротких саг). С другой стороны, был в этом прошлогоднем сборнике какой-то дух печальной завершенности, как будто история взаимоотношений русского языка и исландских саг заканчивалась, причем заканчивалась довольно уныло.

Судя по данной книге, ни о каком конце отношений говорить нельзя, все, возможно, только начинается. Все саги в этой книге переведены впервые, всего их 14, хотя некоторые из них в действительности оказываются очень короткими прядями. Кажется, что литературных шедевров автору этой книги (а она почти все сделана силами одного человека) предшественники не оставили, но в том, как он обращается с имеющимся у него материалом, видится явный упрек всем, кто издавал саги раньше В этой книге саги представляются не какими-то неопределенными текстами из "сокровищницы мировой литературы", говорящими о героях "необузданных в гневе, жадных и жестоких", "великодушных и благородных", "мудрых и миролюбивых", о "величавых родоначальницах" etc., но реальными инструментами, с помощью которых представители одного замечательного народа осваивали свое ни на что не похожее географическое и историческое пространство. Большая половина книги состоит из комментариев, причем имеется подробнейший разбор большинства вис (это такие стихи, которые порядочный исландец произносил в важные моменты своей жизни - например тогда, когда в битве лишался ноги или перед тем, как отсечь своей непослушной жене голову) и большая статья о скальдической поэзии. Книга предлагает новое, куда более внимательное чтение саг, и хотя есть здесь утопический дух, но дух утопический лучше, чем дух разложения.

Майринк, "Голем".

Обычно у всех читателей эта книга вызывает желание совершить путешествие в Прагу. Чтобы умереть там, или нет: потеряться в уличных лабиринтах. Впрочем, совершившие такое путешествие говорят, что никакой Праги не существует, хотя можно, конечно, за большие деньги посетить могилу рабби Лёве (на всякий случай: рабби Лёве слепил из глины человека, вложил ему в рот пергамент, на котором было написано имя Бога, и тот ожил; вел он себя, разумеется, подобно Франкенштейну, но застывал после того, как пергамент вынимался; сюжет имеет различные варианты, в том числе и те, в которых рабби Лёве не фигурирует, но в основном все же связан именно с Прагой и рабби Лёве; он имел важно значение в еврейском фольклоре, поскольку затрагивал важнейший вопрос о том, может ли человек подобно богу вдохнуть жизнь в прах, но в общеевропейской культуре фигурирует, вероятно, в основном благодаря Майринку; одно из самых изысканных знакомых мне оскорблений заключается в том, чтобы предложить собеседнику выплюнуть пергамент с надписью на иврите, который по предположению находится у него во рту). Эта книга Майринка, как и все другие его книги, находится в пространстве той самой дешевой европейской мистики, издевательству над которой посвящен "Маятник Фуко" Умберто Эко. Со временем Майринк совсем в ней запутался и сделался, согласно словам Борхеса, "наивнее самых наивных своих читателей". Впрочем лучше не судить так грубо: поисками разнообразных философских камней, гаданиям по картам Таро, столоверчением и т.д. во все времена занималась достаточно большая часть человечества; кто знает, может быть дело их и не напрасно. В любом случае, среди множества относящихся к это (суб)культуре текстов, "Голем" -- один из самых лучших и увлекательных. Герой теряется среди пражских улиц, карт Таро, букв еврейского алфавита, снов, смертей, совокуплений и собственных двойников. Может быть, автор только шутит.

В строгие советские времена "Голем", разумеется, не издавался, но в ранние советские времена был переведен и прочитан многими, например, Хармсом, для которого Майринк был одним из любимых писателей. В хармсовском абсурде можно, очевидно, найти много общего с мучительными, но затягивающими книгами Майринка.

Генри Миллер, "Тропик Рака".

Генри Миллера принято считать порнографом, но порнографии его книги отношения не имеют. Главная тема Миллера - человеческое достоинство, а герои - люди, живущие на самом дне и продуваемые всеми ветрами грязного предвоенного Парижа. Миллер в действительности писатель очень анахронистический, не зря про него писали, что он в своих книгах возрождает мощных и сырой язык елизаветинцев. Анахронична и излишняя простота и последовательность его прозрачных взглядов, доходящая иногда до наивности. Любимая книгой Миллера была Библия короля Якова (в самом деле шедевр, рядом с которым русская Библия, по крайней мере в ветхозаветной части, выглядит исключительно блекло) и в стиле его часто проявляются библейские тона. Со временем любовь к пророческой риторике соединилась у Миллера с другими подходящими качествами, превратив его фактически в проповедника. Умер он в возрасте 89 лет и под конец жизни являл из себя нечто вроде зеркального отражения Льва Толстого. Но это потом, а "Тропик Рака" остается великолепной поэмой в прозе о счастливом человеке, полном неудачнике, потерявшем все, кроме неизменного хорошего настроения и чувства истинно христианской благодарности. Книга эта в самом деле очень счастливая, хуже того - воодушевляющая и облагораживающая. Конечно, перевод не очень-то хорошо смотрится рядом с оригиналом, но вина здесь, вероятно, лежит на Миллере: не следовало ему так хорошо писать.

Бруно Шульц, "Трактат о манекенах".

Бруно Шульц родился в Австро-Венгрии, жил в Польше, в 42 году был убит на территории Советского Союза, сейчас останки его (где именно он похоронен, совершенно неизвестно) находятся на территории Украины. Почти всю свою жизнь он прожил в небольшом провинциальном городе Дрогобыче, где работал школьным учителем рисования. Шульц принадлежал миру призрачному, а позже полностью уничтоженному. Взгляд его всегда искал в реальности самое неустойчивое. Книга его является каталогом исчезающих или колеблющихся вещей, времен года, государственных установлений, железнодорожных станций, человеческих надежд и цветов радуги - и так тонко и нежно об этих исчезновениях никто, кажется, в мировой литературе не написал. Стиль у Шульца избыточный, на первый взгляд видно сходство с Бабелем, но Шульц никогда не стремится быть эффектным, там, где у Бабеля грубая убедительность смерти, у Шульца очаровывающая загадка вечного никогда не завершающегося умирания. Мир Шульца безнадежно эстетичен, император Франц Иосиф (?) ведет запутанную войну с красным цветов, осень переняла свои привычки у барочных работ второстепенных мастеров, развешанных в городском музее (добавь еще что-нибудь, у тебя ведь есть книга?). Книги Шульца живут на самых невероятных задворках мифологий, кажется, что человеку они вовсе недоступны, и если случается удача заглянуть туда на секунду, то сразу понимаешь каким безграничным смирением должен был обладать автор, составивший столь подробные описания этих чудесных мест.